Признайся, Господи, что Ты их не создавал, драконьи зубы в распаханный ров не сеял. Их сотнями тысяч штампует огромный ксерокс, они на одно лицо в неизменно сером, на их следах никогда не растет трава, по их щекам живая вода не течет, любой из них обречен и обрит как рекрут, пустую жизнь добивая офисным веком. Нельзя же так издеваться над человеком – признайся, Господи, что Ты здесь совсем ни при чем.

Всё снилось, а нынче грезится наяву, что лето тянется черной густой резиной. Храни же от бед того, кто мечтал всю зиму перевалиться за край плетеной корзины и уползти в нескошенную траву… Того, кто живет двадцать дней через год – храни от мелких бед и огромных ночных печалей, от черной жути пустых городских причалов; спаси его добрым утром и крепким чаем, взамен журавля дай ему двадцать пять синиц.

А время плывет неспешно, как белый кит, вздымая брызги, глотая морскую мелочь; а здесь тридцать два в тени и конец недели, и значит, придется с обеда сидеть без дела, глядеть в окно, улыбаться и делать вид, что занят, нужен и неоспоримо прав, что пахнет холодным морем стоячий воздух… Но в полседьмого метро, в полвосьмого гости; час пробил: кидай гарпун – или будет поздно. Осмелься, убей же время; дерзай, Ахав!

А Бог все глядит, мимолетно и свысока, в лице не меняясь и вниз не роняя слова, отводит глаза, вспоминает и смотрит снова, и видит, как в пятницу, в половине седьмого выходят под небо дожившие до звонка.